Неопубліковане інтерв'ю №2 (Рос)

Петр Армяновски – донецкий перформер, акционист. Это он полз на коленях в Киево-Печерскую Лавру, кричал на Украинский Парламент, вырезал бритвой трезубец на своем животе, мерил Андреевский спуск «в попугаях», стоял обнаженным на выставке Марины Абрамович. Сейчас художник занят на проекте Вилли Дорнера «Тело в городском пространстве» - серии перформансов, которые пройдут в Москве 9 и 10 июня. В преддверии этого события мы с Петром немного поговорили о современном искусстве и расширении границ.

 - Петр Армяновски – это псевдоним. Как он появился, и почему он именно такой?

- Можно сказать, это такой внутренний перформанс. Мне захотелось узнать, определяет ли что-то название. Я вспомнил, как лет в пять спросил: «Мама, почему меня зовут не Пётр?» И я решил ответить себе на тот детский вопрос. Могу сказать, что от этого ничего не меняется в смысле внешнем. Хотя есть практические стороны псевдонима: это маска, и ты в ней можешь действовать свободней – ведь это как бы не ты. И ты делаешь что-то ограниченное совершенно другими вещами, не именем, а временем, пространством, отношениями между людьми.

- А откуда взялась фамилия Армяновски?

- Сперва было имя. Потом я попал на поэтический слэм, нужно было как-то подписаться, имени было недостаточно. И всплыла фамилия прабабушки.

- Это все случилось в твоей жизни, когда ты уже определился, что собираешься заниматься перформансами? Или можно сказать, что с этого все началось?

- Нет, началось не с этого. Началось с театра. Сперва удивление, что театр – это интересно, что можно жить иначе, чем когда ты работаешь, приходишь домой, смотришь телевизор, ездишь на шашлыки в воскресенье. Что можно заниматься чем-то «ненормальным». Мы занимались телом, физикой, голосом. И это уже как-то подталкивало, расшатывало ограничения, стереотипы, комплексы, которые были. Потом я попал на такое поэтическое мероприятие, как слэм. Мне это понравилось. Я тоже что-то написал и дебютировал под псевдонимом как слэмер, в Киеве. Уже потом я попал на Школу Перформанса во Львове, ее куратор – Януш Балдыга, он приглашает других перформеров со всего мира. Помню, как Януш говорил: перформанс – это не поломать границы и оказаться непонятно где, но расширить их. Выходя на пределы всех возможностей, физических либо умственных, ты ощущаешь, что стало свободнее, легче.

- Ты говоришь «выходя на пределы». То есть ты считаешь, пределы есть?

- Да. Это как на шпагат садиться, к примеру. Шпагат, кстати, тоже может быть перформансом. Если человек, который никогда не тянулся, гимнастикой не занимался, решил не сходить с места, пока не сядет на шпагат. Конечно, это вопрос времени, когда он растянется.

- Получается, что если он месяц будет стоять на этом месте и не сойдет с него, пока не сделает шпагат, это перформанс, а если он будет планомерно заниматься, то нет? Что определяет, что есть перформанс?

- Определение перформанса может даваться самим художником: вот это – перформанс. Осознанное действие с пониманием, что ты делаешь и когда ты закончишь. Если человек просто встал и не может сделать шпагат, и стоит месяц… мне тяжело представить, чтобы не пришло какого-то понимания. Должна быть мотивация – зачем ты это делаешь, почему. Вот Диоген в бочке жил, еще какие-то штуки, и они перформансами тогда не назывались. Полноценный перформанс – это когда сам художник знает, что он делает перформанс, осознавая, почему это не шоу, почему это не спектакль, и когда присутствует публика.

- То есть важна еще и публика?

- Публика дает не то чтобы мотивацию, а, как говорит Марина Абрамович – «push your energy» Она, публика, дает силы сделать больше. Хотя есть перформансы, которые делаются без публики, но документируются, и это уже получается видео-перформанс: как один чувак распял себя на Бьюике, как у Марины Абрамович какие-то работы с сознанием, голосом.

- Само слово «перформер», как ты считаешь, полностью отражает то, чем ты занимаешься? Или ты бы употребил какое-нибудь другое слово? Может быть, «художник»?

- В Гараже, например, настаивают на использовании слова «перформансист». Некоторые СМИ тоже его используют. Некоторые коллеги называют перформансом то, что мне кажется просто шоу, спектаклем. Я не вижу в их действиях этих границ: почему это нельзя повторить? почему это тяжело для артистов? Возвращаясь к примеру со шпагатом: если методично это делать, если каждый день ты берешь и занимаешься шпагатом, то это скорее гимнастика, йога. Мне кажется, так.

- То есть ключевые черты перформанса – это должно быть тяжело для художника…

- Тут вопрос, сколько, например, можно кричать. Кричать по сути – что тут тяжелого. Берешь и кричишь (кричит). Но когда ты делаешь это долго, становится тяжело. Организм стремится всегда быть в комфортных условиях, и для того, чтобы его возможности как-то расширить, приходится выводить его, делать ему дискомфортно. Мне не приходят сейчас на ум какие-то перформансы, где этого бы не было. Можно даже мороженое есть, но когда это будет сотое мороженое, это же тоже будут совершенно другие впечатления. Будет трудно, неприятно. Поэтому, отвечая на вопрос «могу ли я себя назвать перформер, и все». Скорее в общем смысле художник. Это больше подходит, потому что мне также интересно и видео, какие-то виды инсталляций. И когда мне в голову приходит какая-то идея, я не пытаюсь ее сразу загнать в какие-то рамки – так, а это вот такое-то направление. Идеи появляются, и потом они еще какое-то время зреют. Часть отсеивается, а часть в какой-то момент рождается и делается. Как упомянутое выше «сколько можно кричать». Этот вопрос возник в голове, и я ходил, что-то делал, на пары ходил, работал. А он в голове был, где-то в глубине. Потом он опять появился с каким-то вариантами. Почему, сколько можно кричать. Что это ограничивает, что это значит. И когда я увидел вот эту картинку, я подумал – вау, да, я хочу узнать это. Я хочу эту границу хотя бы потрогать.

- Расскажи о том перформансе.

- Это происходило в Киеве, в канун политических акций. Вокруг все возмущались действиями Парламента, но никто ничего не делал. Протесты ничего не давали. Получается безысходность: что ты ни делаешь, получается без толку. И символ этой безысходности – крик. Когда уже нету слов, когда попытки диалога заканчиваются ничем. Это один слой: отчаяние, невозможность говорить словами, потому что никто не слышит. Другой – это на физическом уровне: сколько можно кричать? И еще один – а что внешне ограничивает? Ведь крик – это тоже действие. У меня была эта картинка, понимание на разных уровнях, что это такое, что это для меня.

Это был весенний день, выходной. Я пришел в парк, стал выбирать место на площади и чувствую, как моя мотивация улетучивается под пение птичек, при виде смеющихся детей. И никакого отчаяния вокруг нет. Поймав себя на этой мысли, я остановился, где стоял, и решил, что не сойду с этого места, пока не сделаю, что задумал. Стоял, настраивался, ждал, пока мимо пройдут эти дети, которые могут кричать, когда им захочется. В какой-то момент, когда я решил, что все, мне ничего не мешает, я начал кричать.

Ко мне сразу подошли милиционеры, которые охраняли территорию, еще какие-то люди. Они были удивлены, некоторые смеялись. Милиционеры пытались меня образумить, вызвали скорую. Я им отвечал своим способом – криком. Через какое-то время у меня сел голос, я продолжал кричать почти без звука, на севших связках. Потом началось перенасыщение организма кислородом, начали затекать руки, ноги, меня начало трясти. Я как-то стряхивал это. Потом это ощущение – я больше не могу. Все.

Через пару минут приехала скорая, я залез в эту машину, и там бабушки как-то очень быстро поняли, что я делал. Слабым шепотом я в нескольких словах описал идею, и они такие – да, классно, но тут же люди похоронены. - Какие люди? – Ну ты что, не знаешь, тут люди похоронены, погибшие во время второй мировой войны. Ты вот молодец, на Верховную Раду покричал, правильно, но на могилах – это ж неправильно. Я этого не знал, и я с ними согласился – да, если б я знал, что в этом парке похоронены люди, это была бы запретная зона для меня.

Сейчас есть фрагмент документации на ютубе, и на выставке в Донецке тоже показывали этот фрагмент.

- А что за выставка?

- Она проходила в конце апреля. Друзья в Донецке открывали центр современного искусства «Da Sein Gallery» и предложили, чтобы первая экспозиция была моя. Мы там показывали это видео, а до этого был перформанс под названием «Zoon Politikon». Ребята попросили перед открытием что-то рассказать. Я подумал – можно рассказать о себе как обычно - родился. учился и т.п., но что это раскрывает? Я решил говорить о своих политических идеях – что, как мне видится, ограничивает нас с точки зрения общества. Легкие наркотики, однополые браки, проституция. Таких проблем лично передо мной не стоит, но я считаю, это неправильно. Все это доступно и так, но через нарушение законов. Общество проигрывает и экономически, и психологически. Нужно пересмотреть правила, привести их в соответствие с действительностью. И части людей будет легче жить. А ведь нельзя быть счастливым, когда вокруг плохо – кому-то, многим…

Донецк достаточно консервативный город, так что я ожидал, что людям захочется бросаться в меня, например, яйцами, слыша такое. Поэтому я предложил публике выражать активно свою позицию. Поставил перед ними корзину с яйцами и сказал: кто не согласен, бросайте. И поскольку публика стеснялась, мне пришлось первым бросить эти яйца в их сторону. Это их оживило, начали бросать в меня. Я стоял на фоне стены, я был в костюме, в галстуке. И яйца летели вокруг – пдыщь, пдыщь! Разбивались о стену. А в меня не попадали. Три десятка яиц закончились, я стою чистенький, вокруг все заляпано. И одна девочка из Польши находит на земле яйцо, которое отскочило, но треснуло. И кидает в упор. Яйцо попадает в меня и картинно разбивается.

- У тебя большинство перформансов – на очень острые темы: политика, религия, запреты, касающиеся легких наркотиков, однополых браков. Это для тебя тоже один из самых важных моментов в перформансе – именно его острота, злободневность?

- Я считаю, что вообще человек – это политическое существо, и все наши действия можно трактовать с точки зрения политики. Идешь ты в воскресенье на шашлыки, или смотришь телевизор – это все равно в широком смысле политика. Так и искусство, оно политично – любое искусство. Либо ты рисуешь пейзажи, либо ты рисуешь половой орган на Литейном. Либо это какие-то маринисты, либо группа «Война». Они все формируют культурное поле. Культура в политику входит в широком смысле. Это то, что вызывает во мне какую-то реакцию. Неравнодушие, желание изменить, узнать, желание поделиться этим с другими. По поводу остроты: я бы сказал, для меня каждый перформанс – это пограничность ситуации. Если ты под остротой подразумеваешь то же самое, тогда да. Брать нож и просто себя резать – здесь тоже вопрос где, перед кем. Если это делается в горячей ванне, чтобы лишить себя жизни, причем не потому, что ты, к примеру, Путин, и тебя все ненавидят, а потому что ты маленькая несчастная девочка, которую никто не любит... То есть если Путин так сделает, мне кажется, это был бы очень хороший перформанс… Хотя, как гражданин другого государства, я в российскую политику активно никак не вмешиваюсь. Каждое общество должно само определять, как ему жить. Я могу об этом беседовать, но активные действия, я считаю, морально не вправе предпринимать.

- Как ты считаешь, что должно быть в человеке, чтобы он мог каким-либо образом проявить себя, сделать что-то в современном искусстве? Сделать что-то в искусстве вообще?

- А что значит «сделать что-то в области современного искусства»? Можно делать что-то, и не знать, что это может трактоваться как современное искусство. Современное искусство консьюмеризировалось, поглотилось рынком, капиталистической системой. От этого потерялся весь смысл. Раньше прийти в галерею и насрать было протестом, а сейчас это могут продавать под видом современного искусства, искажая реальность. Когда художника приглашают – давай, приди и насри на наш красивый пол с мраморной плиткой из Италии.

- Заслуживает ли наше поколение нашего искусства? Или сформулируем по-другому – нашему поколению нужно именно это искусство, как ты считаешь?

- Я считаю, у каждого есть то, что он заслуживает. Мир – такая система, что с течением какого времени мы получаем то, что мы хотели, то, о чем мы мечтали, просто мы об этом могли забыть. О современном искусстве лучше говорить с искусствоведами. Я об этом не думаю, когда мне приходит в голову какая-то идея. Для меня важно сочетание других факторов. И еще – сейчас мы живем в век изменений, которые, мне кажется, будут очень глобальны. Однажды Борис Гройс, в области современного искусства очень авторитетный человек, читал лекцию в рамках проекта «Искусство и восстание». У него спросили – к чему же придет наш мир? Он сказал: экономика уже стала глобальной, а политика еще локальная. Мы на пороге того, что политика станет глобальна. Возможно, это то, что пророчат цифровые системы. Через 10 лет наверняка все будет совершенно иначе. А может, Северная Корея запустит ракеты – и все! Все, что мы планируем на завтра, потеряет свой смысл.

- Но тем не менее зачем-то же ты делаешь то, что ты делаешь. То есть ты считаешь, смысл есть?

- Да. Если завтра умирать, я хочу сегодня узнать как можно больше. Вот Северная Корея пишет, что все, завтра запускаем ракеты на США – хотя, думаю, о таком предупреждать не будут, - и что, тратить время до какого-то конца на то, чтобы поработать в офисе? Или поездить в метро? А ведь может быть, ты поймешь – вот, это то, что мне было интересно, и теперь я условно готов умереть. Это то, ради чего стоит вообще что-то делать. Ради вот этого ощущения, что на самом-то деле возможности безграничны.

- Напоследок банальный вопрос. Откуда берется вдохновение?

- Вдохновение берется, когда после дождя снимаешь обувь и бегаешь по газону босиком. По рыхлой такой земле.

 Екатерина Качалина